Смешны истории во время секса

Юмористических произведений: идиллически-юмористический мир, противостояние героя "веку", ситуация "мнимых похорон", юмористическое завершение через включение героя во всеобщий круг человеческого бытия и т.д. Однако любую из традиционных схем И.А.Гончаров рассматривает как бы с разных сторон, не отвергая, но показывая, что в нее не укладывается все многообразие жизни. Романист достаточно свободен в обращении к различным видам комического (сатира, остроумие, ирония находят место на страницах "Обыкновенной истории", не обретая при этом концептуального значения); его герой может открывать черты не только юмористической, но и сатирической, драматической и даже трагической 2 Там же. С. 109. личности. Таким образом, мы можем говорить о том, что юмор (в данном случае мы имеем в виду уже не особое мировидение писателя, а неотъемлемую составляющую его произведения) для И.А.Гончарова является не самодостаточной целью, а средством, которое, организуя художественное пространство изнутри, позволяет создать образ живой, становящейся действительности и до конца не совпадающего с самим собой романного героя. Мы пытались проследить, как некоторые художественные открытия И.А.Гончарова отозвались в литературе второй половины XIX и даже XX веков. В "Обыкновенной истории" были поставлены многие проблемы, ставшие позднее объектом творческого внимания И.С.Тургенева, Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского. Но И.А.Гончаров увидел комическую сторону тех противоречий, несоответствий, диссонансов, которые воспринимались создателями классического русского романа только как мучительные и неразрешимые. То, что творчество И.А.Гончарова и, в частности, его первый роман занимают в нашей литературе особое положение, подтверждается, с нашей точки зрения и тем, что ни один русский романист после него не решился сделать смешным своего центрального героя. Причина этого видится нам не только в отсутствии у писателей особого мировидения. Л.Н.Толстой обращался к юмористической традиции, создавая образа Пьера Безухова4, Ф.М.Достоевский -князя Мышкина. Оба героя смешны своим выпадением из общей нормы, которое объясняется их причастностью к более высоким ценностям, чем ценности среды, общества, эпохи. Однако комизм оказывается далеко не основным, хотя и немаловажным, аспектом этих образов. Ф.М.Достоевский в черновиках к роману "Идиот" размышляет о возможности комического решения образа князя, но отказывается от этого варианта: "Чем сделать лицо героя симпатичным 3 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Ф.М.Достоевского. С.84. 4 "Пьер был неуклюж. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил треугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неумение войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности" (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.9. С.27.) 275 читателю? Если Дон Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа Князь если не смешон, то имеет другие симпатичные черты: он! невинен!"5. Недоверие русской литературы второй половины XIX века к смеху связано, как нам кажется, с высокой миссией духовного учительства, которую она выполняла в обществе. Стремление влиять на современную жизнь, активно преображать ее своим словом исключало

«Жизнь и опыты Пантелеймона Невинного, порнографа» - литературная мистификация того рода, что, в отличие от какой-нибудь Черубины де Габриак сотоварищи, сразу выдает тесную душевную связь между автором и лирическим героем. Дело в том, что ни у одного стебка-стилизатора, взявшегося за текстовую фактуру, которую автор предисловия к сборнику литературный критик Дмитрий Трунченков определяет как сатиру, что замаскирована под порнографию, не хватило бы терпения на столь долгое ее пережевывание. А весь сборник – действительно про одно да об одном.

Потомственный петербургский библиотекарь Пантелеймон Невинный описывает собственные сексуальные приключения, а также балуется сочинением художественных текстов, посвященных той же теме, и поэтических стилизаций. На свежесть замысла автор не претендует – из упомянутой уже вступительной статьи мы узнаем, что Невинный совершенно открыто вдохновлялся во время собственных авторских экспериментов творчеством того-то, того-то и того-то. Остается надежда на оригинальность реализации – и тут читателя ожидает самое печальное разочарование. Похабненькие истории Невинного чертовски однообразны – собственно, как и всякое порно «с сюжетом» – и не слишком притом смешны. Космическая ракета, царские палаты, парковая скамейка и прочие экстерьеры, интерьеры и атмосферы, а также сказочные и фантастические элементы не влияют на завлекательность основного сюжетного наполнения: кто-то куда-то зашел, кому-то сунул двумя или тремя повторяющимися из рассказа в рассказ способами, порадовался или опечалился и исчез в неизвестном направлении. Отделаться от того ощущения, что почитываешь записки измученного гормонами девятиклассника, который испытывает дикий восторг, выводя на бумаге слово «***», получается лишь эпизодически. В целом повествование библиотекаря, любимца женщин, обладающего, по собственному его разумению, совершенно магической харизмой и сексуальной притягательностью, которым не помеха вечная его панама на резинках и «модный болониевый плащ», сводится к констатации чрезвычайно занимательного факта: все делают это. Причем у читателя остается ощущение, что делают по большей части от уныния и безысходности. Какое уж тут веселье!

Для создания последнего у Пантелеймона Невинного, к слову, как раз неплохой потенциал – чувство юмора у него специфическое, но тем-то и любопытное и по-своему обаятельное. Выбери он тематику пошире, развернулось бы перед ним и более внушительное пространство для сатирических упражнений – а заодно и стилистических. Всего этого с нетерпением ждешь, прочитав все ту же вступительную статью – она захватывает и пленяет куда больше, чем истории представляемого критиком Трунченковым автора. Возьму на себя смелость посоветовать Трунченкову с Невинным профессиональных дел больше не иметь, а немедленно браться самому за писательство. Его протеже выдает себя с головой и приводит исчерпывающую самохарактеристику в финале одного из рассказов: «Зачем, многие меня спросят, пишу я такие и прочие подобные глупости, какой мне с них толк? Да как сказать: не все же баб драть… Дело это хоть и приятное, но сильно однообразное. Писательство же – отдохновение и редкая для души радость» - этот пассаж Пантелеймона Невинного, в сущности, с успехом заменит читателям любую критическую рецензию на собрание его рассказов.

Ксения Друговейко

Какой-то неопределенный звук…– Второй двор направо, – ответил наконец, не придумав ничего большего. Странно блеснул глазами и прошел мимо, не оборачиваясь…«Морозка… да… ведь он здесь…» – подумал Мечик и, как в прежние дни, почувствовал себя одиноким, окруженным опасностями, в виде Морозки, темных, незнакомых улиц, безропотной кобылы, с которой неизвестно как обращаться.Когда он подошел к штабу, решимость его окончательно ослабела, он не знал уже, зачем пришел, что будет делать и говорить.Человек двадцать партизан лежали вокруг костра, разведенного посреди пустого, огромного, как поле, двора. Левинсон сидел у самого костра, поджав по-корейски ноги, околдованный дымным шипучим пламенем, и еще больше напомнил Мечику гнома из детской сказки. Мечик приблизился и стал позади, – никто не оглянулся на него. Партизаны по очереди рассказывали скверные побасенки, в которых неизменно участвовал недогадливый поп с блудливой попадьей и удалой парень, легко ходивший по земле, ловко надувавший попа из-за ласковых милостей попадьи. Мечику казалось, что рассказываются эти вещи не потому, что они смешны на самом деле, а потому, что больше нечего рассказывать; смеются же по обязанности. Однако Левинсон все время слушал со вниманием, смеялся громко и будто искренне. Когда его попросили, он тоже рассказал несколько смешных историй. И так как был среди собравшихся самый грамотный, истории его получались самыми замысловатыми и скверными. Но Левинсон, как видно, нисколько не стеснялся, а говорил насмешливо-спокойно, и скверные слова шли, будто не задевая его, как чужие.Глядя на него, Мечику невольно захотелось рассказать самому – в сущности, он любил слушать такие вещи, хотя считал их стыдными и старался делать вид, будто стоит выше их, – но ему казалось, что все посмотрят на него с удивлением и выйдет очень неловко.Он так и ушел, не присоединившись, унося в сердце досаду на себя и обиду на всех, больше на Левинсона. «Ну и пусть, – думал Мечик, обидчиво поджимая губы, – все равно я не буду за ней ухаживать, пускай подыхает. Посмотрим, что он запоет, а я не боюсь…»В последующие дни он действительно перестал обращать внимание на лошадь, брал ее только на конное учение, изредка на водопой. Если бы он попал к более заботливому командиру, возможно, его скоро бы подтянули, но Кубрак никогда не интересовался, что делается во взводе, предоставляя всему идти положенным ходом. Зючиха обросла паршами, ходила голодная, непоеная, изредка пользуясь чужой жалостью, а Мечик снискал всеобщую нелюбовь, как «лодырь и задавала».Из всего взвода только два человека были ему более или мене близки – Пика и Чиж. Но сошелся он с ними не потому, что они удовлетворяли