Порно фильм пугачев

Пугачев кладет конец колебаниям Гринева во время бурана и говорит ямщику: «Ну, слава Богу, жило недалеко; сворачивай вправо, да поезжай», — он дает понять хозяину умета, что казакам не следует унывать и что яицкие бунтовщики еще дадут себя знать правительству:— Молчи, дядя, будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов.Кто умел разговаривать с простыми людьми так, как разговаривал с ними пушкинский Пугачев, тот не мог не действовать магически на их умы.Пугачев Пушкина не злодей от природы. Это не человек-зверь, не кровопийца по призванию, а сметливый, дерзкий и предприимчивый плут, умеющий ловить рыбу в мутной воде. В минуты гнева и самозабвения, а также и под пьяную руку, в разгаре грубых животных страстей, пушкинский Пугачев способен на всякую жестокость, но его суровая душа не чужда и добрых побуждений. «А сцена казней?» — скажут нам. Сцена казней нимало не противоречит нашим словам, ибо она отнюдь не свидетельствует о кровожадности Пугачева. Пушкин заставляет Пугачева произнести три смертных приговора. Каждый из них был вызван чувством самосохранения человека, решившегося принять имя императора и обреченного поэтому поддерживать честь и достоинство не принадлежащего ему титула. Заранее и бесповоротно Пугачев осуждает на казнь только одного капитана Миронова как коменданта крепости, непоколебимая верность которого Царице и долгу была им изведана на опыте. Пугачев казнил Ивана Кузмича для того, чтобы терроризировать оренбургские власти и поддержать свой престиж в глазах своей шайки. После ответа, данного Иваном Кузмичем на грозный вопрос самозванца: «Как ты смел противиться мне, своему государю?», — Пугачев рисковал бы собственною головой, если бы помиловал своего благородного обличителя: это помилование было бы равносильно глубоком у самоунижению самозванца. По той же самой при чине Пугачев делается палачом Ивана Игнатьича и Василисы Егоровны: они поставили его в необходимость или уронить себя в глазах толпы, или совершить дело крови. Ивана Игнатьича Пугачев, видимо, не хотел вешать, хотя, без сомнения, знал, что честный поручик оставался до конца верен долгу. «Присягай», — говорит ему Пугачев и отдает приказание казнить Ивана Игнатьича лишь тогда, когда тот называет его всенародно вором и самозванцем. «Вешать его», — говорить Пугачев о Гриневе, не глядя на него. В этом случае он действовал по наговору Швабрина, который, вероятно, представил ему своего соперника самым опасным, непримиримым врагом самозванщины. Пугачев, очевидно, опасался, что ему придется получить от Гринева такой же ответ, какой он уже получил от его начальника и от его товарища. Вообще, жестокость пушкинского Пугачева проявляется только в тех случаях, когда ему приходится прибегать к ней ради спасения собственной шкуры и поддержания дисциплины в нестройных рядах своих приверженцев. О казни коменданта и офицеров Нижнеозерной крепости в «Капитанской дочке» упоминается лишь вскользь; чем она была вызвана и при каких обстоятельствах она была совершена — в романе не говорится. Поэтому она и не объясняет ничего в характере Пугачева. В итоге у

Читателя складывается такое впечатление, что в разнузданной натуре Пугачева, сохранявшего и в дни своего владычества замашки бродяги и кабацкого завсегдатая, не было и тени кровожадности. Очевидно, на Пушкина оказали большое влияние те хорошие отзывы, которых он наслушался о Пугачеве от старых яицких казаков во время поездки на Урал. Не остались, конечно, без влияния на Пушкина и такие эпизоды, как слезы Пугачева о горе академика Рычкова, сын которого был убит мятежниками в Симбирске, а также христианское, чисто русское настроение Пугачева перед смертью. Готовясь к ней, он, как известно, крестился с эшафота на московские соборы, клал по направлению к ним земные поклоны, на все стороны кланялся народу и, прощаясь с ним, говорил ему: «Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою… прости, народ православный!» Пушкин упоминает об этом в последней главе своей «Истории». Не желая идеализировать Пугачева, Пушкин начал одиннадцатую главу, в которой описывается свидание Гринева с Пугачевым в Берде, эпиграфом из А. Сумарокова:В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп.«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —Спросил он ласково.Этим эпиграфом Пушкин как бы хотел дать понять читателю, что Пугачев не всегда был таким, каким он является в сценах непринужденного разговора с Гриневым и заступничества за Марью Ивановну. Тем не менее Пушкин не считал Пугачева дурным от природы человеком и относился к нему, подобно Гриневу, с несомненною симпатией.Это чувствуется в «Капитанской дочке» на каждом шагу. Пугачев поражает Гринева при первой же встрече. «Наружность его показалась мне замечательна», — говорить Гринев: она обличала человека далеко не заурядного, но вовсе не изверга. Пушкин говорит, что черты лица Пугачева, «правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого». По наружности Пугачев был лишь большой хитрец и проныра. Его выразительные, огненные и ястребиные глаза так и бегали и только в минуты раздражения сверкали мрачным, зловещим огнем. Когда Пугачев был в мирном, благодушном настроении, он любил и шутить, и острить, и мог каждого увлечь своим заразительным смехом. «Пугачев смотрел на меня пристально, — рассказывает Гринев о своей первой беседе с самозванцем с глазу на глаз, — изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец, он засмеялся, и с такою непритворною веселостью, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная почему». Эта сцена как нельзя лучше обрисовывает пушкинского Пугачева, с его беспечной веселостью и склонностью к чисто народному юмору. Этот юмор проявляется у него и в разговоре с хозяином умета, и в беседах с Гриневым, и в сцене с Хлопушею и Белобородовым. Пугачев — юморист от природы и годился бы скорее в герои веселой комедии и даже фарса, чем в герои трагедии, и Пушкин это не раз подчеркивает в своем романе.Особенно примиряющее впечатление производит на читателя чувство благодарности, которое обнаруживает Пугачев в своих отношениях к Гриневу. Кто способен возвыситься до

– и вот уже Пугачев со своей шайкой приступил к крепости. Все дороги в Оренбург были отрезаны, поэтому Маша эвакуироваться не успела. Иван Кузьмич, предчувствуя скорую кончину, благословил дочь и попрощался с женой. Свирепые повстанцы ринулись в крепость и взяли в плен офицеров и коменданта. Ивана Кузьмича, а также поручика Ивана Игнатьевича, не желающих присягать на верность Пугачеву, выдававшему себя за государя, повесили на виселице, однако Гринев спасся от смерти благодаря доброму и верному Савельичу. Старик умолял «батюшку» о милости, предлагая лучше повесить его, но отпустить барское дитя. Петра освободили. Рядовые солдаты присягнули на верность Пугачеву. Василиса Егоровна, которую обнаженной вытащили из дома коменданта, начала голосить по мужу, проклиная беглого каторжника, – и погибла от сабли молодого казака.Глава восьмая. Незваный гостьВстревоженный неизвестностью о судьбе Маши Петр Андреевич вошел в разгромленный дом коменданта, однако увидел лишь перепуганную Палашу, которая сообщила, что Мария Ивановна спрятана у попадьи, Акулины Памфиловны.Это известие еще больше взволновало Гринева, потому что там был Пугачев. Стремглав помчался он к дому священника и, войдя в сени, увидел пирующих пугачевцев. Тихонько попросив Палашу вызвать Акулину Памфиловну, спросил у попадьи о состоянии Маши.— Лежит, моя голубушка, у меня на кровати… – ответила она и рассказала, что Пугачев, когда услышал стон Маши, стал интересоваться, кто находится за перегородкой. Акулине Памфиловне пришлось на ходу придумать историю о племяннице, которая болеет уже вторую неделю. Пугачев пожелал посмотреть на неё, не помогали никакие уговоры. Но, к счастью, все обошлось. Не выдал Марию даже Швабрин, перешедший на сторону повстанцев и теперь пировавший вместе с Пугачевым.Немного успокоенный пришел Гринев домой, и там Савельич удивил его, сообщив, что Пугачев – не кто иной, как бродяга, встреченный ими по дороге в Оренбург, которому Петр Андреевич подарил заячий тулуп.Вдруг прибежал один из казаков и сказал, что атаман требует Гринева к себе. Пришлось повиноваться, и Петр пошел в комендантский дом, где

Подтвердил Пугачев, – и люди, и погода, и дела… А я что же говорю!– И я это самое… И дела… да, и дела! – повторил Вожделенский, особенно выразительно нажимая на слове «дела»…– И прекрасно! стало быть, и недоразумений никаких нет! – порадовался Жюстмильё.Но Пугачев, по-видимому, не обманывал себя насчет значения сказанной Вожделенским фразы. Потоптавшись с минуту, он сказал:– Будем, что ли, обедать?Но спросил таким тоном, как будто ждал, что вот-вот Вожделенский скажет: «Нет, я одного человечка поджидаю…» И затем уйдет в другую комнату и отобедает втихомолку один.Однако Вожделенский не сделал этого, а, напротив, с обычным дружелюбием ответил:– За этим пришли, так, разумеется, надо обедать.Ленивые щи приятели вычерпали быстро и молчаливо. Проглотивши последнюю ложку, Пугачев откинулся на спинку кресла и сказал:– А департамент-то наш, кажется… ау!– Что так? – откликнулся Вожделенский как бы удивленно, но с затаенной иронией.– Да так… видимости некоторые проявляются… Будто уж вы и не знаете?– Не знаю, – отрекся Вожделенский. – О преобразованиях, не скрою, слыхал, а чтобы совсем упразднить – об этом не знаю.– Ну, да, преобразования… У нас ведь всегда с преобразований начинается… Сначала тебя преобразуют, а потом и упразднят.– Не упразднят-с, а остепенят, в надлежащие рамки поставят – это так! Это – бывает! Да ведь оно и не может иначе быть.– Совершенно справедливо, – согласился Жюстмильё.– В чем же остепенение-то будет состоять?– А в том и будет состоять, что служить так служить, а либеральничать так либеральничать*. Только и всего.Никогда еще Вожделенский не говорил так определительно. Очевидно, он чувствовал под ногами вполне твердую почву. Пугачев угрюмо сдвинул брови и потупился. Жюстмильё тоже как будто оторопел и смущенно уставился глазами в зеленую массу протертого щавеля, из которой торчали куски зачерствелой телятины (фрикандо́).«А потом, может быть, и департамент Оговорок остепенять начнут!» – думал он, полегоньку вздрагивая.– Чем же мы… худо служили? – спросил Пугачев после минутного замешательства.–

Нежно любимой Тае Карпенко и прелестному фембою Элле Холливуд

Уткнувшись бородой в схему Неплюевской линии, посапывая упорным носом, он что - то беззвучно шептал, бессильно водя грязным пальцем по замысловато разбросанным по бумаге значкам, не понимая смысла и сути изображенного. Подняв налившиеся мучительной тоской глаза к Падурову, пробормотал :

- Открой мне очи, я, вишь, шибко грамотен был, но скитаясь - утратил.

Лихой сотник фыркнул, ткнув острием кинжала в схему.

- Это Оренбург, это форпосты и охранная линия, как на Дону засеки, здесь киргиз - кайсаки, там Китай. Понял теперь ?

Пугачев пожал могучими плечами и отшвырнул пренебрежительно кудесную выдумку научных людей. Встал и прошел к окну. Колупая ногтем морозный узорец, сказал, не оборачиваясь :

- Я звездоглядца из немцев приказал повыше вздернуть, дабы ближе к звездам, может и тебя, Падуров, башки лишить ? Ась ?

Пугачев резко развернулся на каблуках и хитро прищурился, но сотник не испугался. Заулыбался и тоже подошел к окну. Неприятно жмуря левый глаз толкнул Пугачева локтем.

- Хочешь - лишай, я тебе не Митька Лысов, мародерством не занимаюсь, а тебе, батюшка, скажу, что проиграем мы непременно. Этих, - мотнул головой в сторону доносящегося пьяного разгула на улицах Берды, - скотов ты палками и граблями вооружаешь, а Суворов и генерал Панин испытанные на Турецкой войне войска ведут. Да их одна рота всего нашего воинства стоит.

Пугачев разозлился. Сжал кулак и ударил в грудь сотника, оскалясь.

- За мной народ весь !

- Толпа с кольями, - не унимался Падуров, хватаясь за шашку, - стадо, а не народ ! Императрица тоже народ, как и дворяне, попы и монахи, народ, государь, разный бывает.

Он ткнул шашку обратно в ножны и вернулся к столу, поднял схему и, положив ее на стол, поставил на нее штоф водки алой.

- Ишь, - захохотал сотник, разливая зелено вино по украденным в поместье Рейнсдорпа кубкам, - насупился. Давай чихнем лучше, Емельян Иваныч или Пётра Федотыч, мне ведь плевать, я с тобой просто погулять вышел напоследок, дай, думаю, по своей воле поживу хоть день, а там трава не расти.

Пугачев стоя принял кубок и выпил, зажевывая сивушный дух бородой.

- Очи тебе открыть, - бубнел язвительно Падуров, рубя луковицу кинжалом, - тоже Вий нашелся.

- Какой Вий ? - закашлялся Пугачев, раскуривая короткую трубочку - носогрейку от чадящей на столе сальной свечи.

- Иэх, - вздохнул сотник, тоже закуривая господскую пахитоску, из найденных в обозе разгромленного Кара припасов, - а еще с Дону. Там же рядом Сечь - то была, вечно вот вы, донские, перед Масквой стелились, то ли дело чистокровные казаки - то, они с атаманом Некрасом в турки утекли от счастьица кремлевского, с тех самых пор во всех войнах на стороне султана ходят, режут русских как свиней, потому поняли, что нелюди и холопы.

Падуров забросил ноги на лавку, заговорил тихо, время от времени брезгливо сплевывая при особенно яростных криках с улицы, где вот уже третий месяц бездумно пировала казацкая голытьба вместо со старшиной, нисколько не задумываясь о завтрашнем дне.

- Был такой философ, Емельян Иваныч, Хома Брут. Хома - это не диалектная производная от Фомы или Томаса, а приспособленная бурсаками к местным условиям латынь, хомо по ихнему, по латынски, означает человек, а Брутом кликали героя древнего, он Цезаря приколол. За свободу прирезал ! - заорал Падуров, пугая бесстрашного Пугачева. - Сам погиб, но стоял за волю крепко, как ты вот, Пётра Федотыч. И все - то этот Хома Брут в косяки впирался, с ведьмами гужевался, а когда гибель подошла, то узрел он Вия, тот все граял бесам, мол, тыр, пыр, е... ся в сраку, откройте мне очи, не вижу, мол, ни х... я.

- И чево ? - задышал Пугачев, хмурясь.

- И ни х... я, - заржал Падуров, разливая по второй. - Отворили ему зенки - то, тот как глянет на философа, тут ему и карачун пришел.

- Вию ? - не понимал ситуации Пугачев, принимая кубок недрожащей рукой.

- Хоме, - ответил сотник, выпивая, - человеку. Понимаешь ? А через триста лет сымут такое кино, это, чтобы тебе понять, самодвижущиеся картинки, даже два раза сымут, потому говно. Не умели, не умеют и никогда уметь не будут.

- А не хрен жопу мучать, - ударил кулаком в стену Пугачев, бросая опустошенный кубок в голову Падурова, - раз срать не можешь.

С этими воодушевляющими на подвиг народный простыми, но святыми словами, Пугачев отправился на улицу, где как раз казнили казаки лютой смертью гнусную старушку Нину Ургант. А почему ? А я скажу. Не хрен бесталанным бездарям и ублюдкам кино пытаться делать, пейте вино и ездите на рыбалку, как и завещал всем вам, товарищи руссияне, не минуя советских, великий Бурков, а он, между прочим, Жорж.