Попик эротический рассказ

Ней было строгое длинное платье, то обязательно с глубокими вырезами по бокам, или с одним высоким, сзади, и непременно глубоким декольте. Иногда она одевала брюки, джинсы и даже лосины, которые плотно обтягивали её ноги и аппетитно выпирающую попку. Рукава тонких, воздушных блузок и кофточек легко обволакивали её изящные руки. Непременной частью этих тонких, зачастую полупрозрачных блуз и кофточек, было большое декольте. Летом, в жару, Аня любила носить тонкие, полупрозрачные щёлоковые, или лёгкие, воздушные шифоновые платья, что также не скрывали все её привлекательные для мужчин достоинства. Аня знала вкус в одежде, и была очень привередливой в подборе своего гардероба. Она подбирала себе одежду исходя из габаритов своего тела, так, чтобы последняя гармонично подчёркивала их, так и по цветовой гамме, и её сочетании с верхом и низом. Одним словом, она была педантичным эстетом в этом. Естественно, весь шифоньер ломился от её одежды. Где бы ни была Аня, везде она притягивала к себе взгляды мужчин, очаровывая их своим поведением, остроумием, умением поддержать разговор и весёлым характером. Конечно же, чаще всего взгляды мужчин прилипали к её аппетитной попке. Как-то Влад встретил своего друга детства, они напились, друг был особенно пьян. Тут пришла Анютка, она была со своей подругой Галей, крашеной блондой с большой грудью и широкими бёдрами. Галя была среднего роста, слегка полноватой, вроде бы яркая девушка, но что-то в её лице было вульгарное, возможно излишне большие пухлые губищи. «Как у морского окуня» - шутили по этому поводу его друзья. Друг увидев Аню, и не зная, что она жена Влада, воскликнул: — Ого! Вот это попик! Обалдеть, какая! Вот это девчонка! Какой шикарный попик! Шлюховатая подруга Галя громко рассмеялась, сказав: — Вот, не зря говорят, что устами младенцев и пьяных говорят правду! Попик! Как классно он это подметил! Теперь я буду звать тебя - Попик! – Сказала она, смеясь, Ани. Постепенно это прозвище разошлось среди близких друзей и знакомых, которые шутя и любя называли Аню Попиком. И уж точно любя, называли её друзья Влада, которые, улучшив минуту, тайно, пока Влад не видит, с восхищением засматривались на этот самый попик. Анютке, казалось, льстило к себе мужское внимание. Влад не раз замечал, как по её лицу пробегала самодовольная улыбка, когда она ловила на себе взгляд кого-нибудь из его друзей, или товарищей. Дома она одевала лёгкий, тоненький и короткий халатик, который доходил лишь до средины её бедер. Замечая, как все парни пялятся на неё, Влад не раз просил её сменить халат на более скромный, доходило даже до

А мне кажется, что именно Анютку они и наяривали. В первой части рассказывают, что у Ани было прозвище Попик. А в девятой части они так свою девушку и называют Попик. Так что...

И голый череп, как крышка у гроба. Слушает хитренький попик. — Величайшие наши мастера, — говорит тихо Глеб, — которые стоят выше да-Винча, Корреджо, Перуджино — это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. И какое у них было искусство, какое мастерство! как они разрешали сложнейшие живописные задачи… Искусство должно быть героическим. Художник, мастер — подвижник. И надо выбирать для своих работ величественное и прекрасное. Что величавее Христа и богоматери? — особенно богоматери. Наши старые мастера истолковали образ богоматери, как сладчайшую тайну, духовнейшую тайну материнства — вообще материнства. Недаром и по сей день наши русские бабы — все матери — молятся, каются в грехах — богоматери: она простит, поймет грехи, ради материнства… — Ты про революцию, сын, про революцию, — говорит попик. — Про народный бунт! Что скажешь? — Видишь, вот хлеб? — есть еще такие, приносят понемножку! А как думаешь, через двадцать лет, когда все попы умрут, что станет?.. через двадцать лет!.. — и попик усмехается хитро. — Мне тяжело говорить, владыко… Я много был за границей, и мне было сиротливо там. Люди в котелках, сюртуки, смокинги, фраки, трамваи, автобусы, метро, небоскребы, лоск, блеск, отели со всяческими удобствами, с ресторанами, барами, ваннами, с тончайшим бельем, с ночной женской прислугой, которая приходит совершенно открыто удовлетворять неестественные мужские потребности, — и какое социальное неравенство, какое мещанство нравов и правил! и каждый рабочий мечтает об акциях, и крестьянин! И все мертво, сплошная механика, техника, комфортабельность. Путь европейской культуры шел к войне, мог создать эту войну четырнадцатый год. Механическая культура забыла о культуре духа, духовной. И последнее европейское искусство: в живописи — или плакат, или истерика протеста, в литературе — или биржа с сыщиками, или приключения у дикарей. Европейская культура — путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру. Россия томилась в удушьи, сплошь гоголевская. И революция противопоставила Россию Европе. И еще. Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами— пошла в семнадцатый век. На рубеже семнадцатого века был Петр…— (— Пéтра, Пéтра! — поправляет попик.) …— была русская народная живопись, архитектура, музыка,

Я вот, православный архипастырь, пешочком хожу, пешочком… ихи-хи-хи!.. Серенький попик смеется весело и хитро, качает гробом черепа, жмуря в бороде глазки со слезинками. Кирпичные стены келий крепки и темны. На низком табурете сидит Глеб, склоненный и тихий, иконописный. А в углу в темном кивоте черные лики икон пред лампадами хмуро молчат. И Глеб долго молчит. Зноет знойное солнце, и в зное монашек поет. В келии же сыро, прохладно. — …Да эээ!.. нельзя в полюшке рабоотать!.. — Что же такое религия, владыко? — Идея, культура, — отвечает попик, уже не хихикая. — А бог? — Идея. Фикция! — и попик вновь хихикает хитро. — Владыко, преосвященный, говоришь? — из ума выживаю?.. из ума… восьмой десяток!.. не верю!.. Будет, поврали! понабивали мощи соломой!.. Ты — внучек? — Владыко! — и голос Глеба дрожит больно, и руки Глеба протянуты. — Ведь в вашей речи заменить несколько слов словами — класс, буржуазия, социальное неравенство — и получится большевизм!.. А я хочу чистоты, правды, — бога, веры, справедливости непреложной… Зачем кровь?.. — А, а, без крови? — все кровью родится, все в крови, в красной! И флаг красный! Все спутал, перепутал, не понимаешь!.. Слышишь, как революция воет — как ведьма в метель! слушай: — Гвииуу, гвииуу! шооя, шооояя… гаау. И леший барабанит: — гла-вбум! гла-вбуумм!.. А ведьмы задом-передом подмахивают: — кварт-хоз! кварт-хоз!.. Леший ярится: — нач-эвак! нач-эвак! хму!.. А ветер, а сосны, а снег: — шооя, шоооя, шооя… хмууу… И ветер: — гвиииууу… Слышишь? Глеб молчит, больно хрустит пальцами. Хихикает хитро владыко, ерзает на высоком своем табурете, — архиепископ Сильвестр, в миру князь Кирилл Ордынин, сумасшедший старик. Знойное небо льет знойное марево, знойное небо залито голубым и бездонным, цветет день солнцем и зноем, — а вечером будут желтые сумерки, и бьют колокола в соборе: — дон-дон-дон!.. * * * Князь Борис Ордынин стоит у печки, прижавшись к ней большою своей широкой грудью, сыскивая мертвый печной холод. В княжеском кабинете беззубо стоят книжные полки без книг, кои давно уже вывезены в совет, и слезливо, с глазами, выеденными молью, скалится на полки белый медведь у дивана. Маленький круглый столик покрыт салфеткой, и мутно мутнеет кумышка. Князь Борис

Жадно вслушиваясь и запоминая все, что творилось там.Их было четверо, они играли в карты за столом, в глубине комнаты. По правую руку сидел маленький старый попик в прилизанных волосиках и юркий на глаз, – он ловко сновал по столу худыми, маленькими ручками, неслышно перебирая карты игрушечными пальцами и стараясь заскочить глазами под каждую, так что сосед его, сидевший спиной к Метелице, принимая сдачу, просматривал ее боязно и торопливо и тотчас же прятал под стол. Лицом к Метелице сидел красивый, полный, ленивый и, как видно, добродушный офицер с трубкой в зубах, – должно быть, из-за его полноты Метелица принял его за начальника эскадрона. Однако во все последующее время он, по необъяснимым для себя причинам, интересовался больше четвертым из игравших – с лицом обрюзглым и бледным и с неподвижными ресницами, тот был в черной папахе и в бурке без погон, в которую кутался каждый раз после того, как сбрасывал карту.Вопреки тому, что ожидал услышать Метелица, они говорили о самых обыкновенных и неинтересных вещах: добрая половина разговора вертелась вокруг карт.– Восемьдесят играю, – сказал сидевший к Метелице спиной.– Слабо, ваше благородие, слабо, – отозвался тот, что был в черной папахе. – Сто втемную, – добавил он небрежно.Красивый и полный, прищурившись, проверил свои и, вынув трубку, поднял до ста пяти.– Я пас, – сказал первый, отворачиваясь к попику, который держал прикуп.– Я так и думал… – усмехнулась черная папаха.– Разве я виноват, если карты не идут? – оправдываясь, говорил первый, обращаясь за сочувствием к попику.– По маленькой, по маленькой, – шутил попик, сожмуриваясь и посмеиваясь мелко-мелко, точно желая подчеркнуть таким мелким смешком всю незначительность игры своего собеседника. – А двести два очка уже списали-с… знаем мы вас!.. – И он с неискренней ласковой хитрецой погрозил пальчиком.«Вот гнида», – подумал Метелица.– Ах, и вы пас? – переспросил попик ленивого офицера. – Пожалуйте прикуп-с, – сказал он черной папахе и, не раскрывая карт, сунул их ей.В течение минуты они с ожесточением шлепали по столу, пока черная папаха не проиграла. «А задавался, рыбий глаз», – презрительно подумал Метелица, не зная – уходить ли ему или подождать еще. Но он не смог уйти, потому что проигравший повернулся к окну, и Метелица почувствовал на себе пронзительный взгляд, застывший в страшной немигающей точности.Тем временем сидевший спиной к окну начал тасовать карты. Он делал это старательно и экономно, как молятся не очень древние старушки.– А Нечитайлы нет, – зевая, сказал ленивый. – Как видно, с удачей. Лучше бы и я с